Меня зовут Ольга и я сестра Веры Матвеевой. Вера родилась в семье военнослужащего. Наш папа закончил в Москве военную Академию имени Жуковского в 1942 году и был отправлен на войну с Японией. И там, на Дальнем Востоке, он познакомился с нашей мамой. Мама жила в Хабаровске. Вера родилась 23 октября 1945 года, а я – в январе 1947-го. Разница у нас в год и три месяца. Мы росли практически вместе как близнецы – так были похожи друг на друга в детстве. Я была покрепче физически и быстро догнала Веру ростом. Нас многие путали, хотя Вера была рыжеволосая, а я - такой, белобрысой.

Верочка росла очень музыкальным ребенком. Она все время что-то напевала, повторяла даже колыбельные, когда еще не знала слов, не разговаривала еще. Папа играл на гитаре, он исполнял романсы, но конечно только так, в компании, в домашней обстановке. Исполнял романсы, пел про пилотов песни военных лет, вот такие. Мама не пела, но очень любила стихи. Любимым поэтом у нее был Сергей Есенин. Тогда Есенина не очень привечали власти, не публиковали его долгое время. У мамы сохранилось старое его издание, затрепанная книжечка, и она часто читала вслух. Папиным любимым поэтом был Маяковский. Он любил его лирику – «Разговор двух пароходов» и вот такого плана стихи. Он очень любил Маяковского.

Ну, уж не знаю, от родителей или само так получилось, но Вера очень любила поэзию и рано сама начала писать стихи. И мир воспринимала она глазами просто удивленного ребенка. Настолько она как-то одухотворяла природу, очень любила лес, как-то внимательно относилась к смене времен года. Родители тоже любили лес – все выходные дни мы проводили на природе.

На Дальнем Востоке семья прожила недолго, в 1950-м году мы приехали в подмосковный город Химки. Папа работал военпредом на заводе. Сейчас он называется «Факел», тогда назывался 293-ий. Жили мы в районе Лобаново. У нас была однокомнатная квартира, очень уютная, на мой взгляд. Дом этот и сейчас стоит, и я, когда прохожу мимо наших окон, всегда вспоминаю.

Все выходные дни мы проводили в дубовой роще, поэтому и Вера, и я – мы, конечно, природу очень любили. Ну, я росла таким ребенком бодрым и веселым. Я бы так сказала, таким пионерским вожаком. Я всегда принимала участие в общественной жизни класса, участвовала в художественной самодеятельности, плясала, потом в театральной студии занималась. Вера вот таким общественным ребенком не была. Она скорее как-то любила уединение, размышления, чтение книг. В начальных классах, в детстве, ее любимой книгой была «Таинственный остров». Еще она читала часто «Робинзона Крузо», и такая книга «По следам Робинзона Крузо», где рассказывается, как выжить человеку, если он оказался один в лесу. Моей любимой книгой был «Остров сокровищ». Его я много раз перечитывала и даже думаю - это вообще была первая книга, которую я прочла самостоятельно, не по заданию учителя.

Но потом Вера перешла к чтению романов: «Пьер и Люс», таких вот французских романов и книг про любовь. А я все-таки вот на «Острове сокровищ» очень долго задержалась. Еще «Три мушкетера» у меня была любимая книга. И, вы знаете, мамина сестра как-то с Дальнего востока, когда Веры уже не стало, прислала письмо, которое мы с Верой писали бабушке в Хабаровск. Мое письмо было похоже на отчет о проделанной работе: как я учусь, какие отметки я получила за четверть, как у меня все здорово и хорошо. А Вера послала бабушке стихотворение. Оно напечатано в этой книжке «Обращение к душе». И вот оно здесь… Напечатали его как первое Верино стихотворение, но…. 1957 год написан, мне кажется, это не 1957 год.

Такое, конечно, неловкое детское стихотворение, но просто она таким стихотворением поздравила с Новым годом свою бабушку. И потом Вера уже к сочинению стихов, как я теперь понимаю, перелистывая те тетради, которые остались от нее, письма старые – она относилась очень серьезно. Писала о муках творчества, пробовала разные стили стихосложения. Сначала писала, в основном, о природе. Есть очень хорошие стихи, все такие, ну просто, на мой взгляд, очаровательные. Позже стала писать о любви. Вера была очень влюбчивой – она все время кого-нибудь любила. И любила просто до самозабвения. Но правда потом разочаровывалась. Но все время была влюблена. Вот ее эта влюбленность – просто свойство души. Сердце требовало кого-то возвести на пьедестал и обожать. А я вот не влюблялась в школе и, мне кажется, не очень понимала эти ее влюбленности. Поэтому не могу сказать, что уж очень она со мной откровенничала.

Ну, что сказать? Музыка была большой частью ее жизни. Видимо, звучала постоянно в ней. Она много слушала… Мы учились в музыкальной школе. До того, как открылась школа в Химках, нас отдали учиться к старушке какой-то. Я помню, что у нее были артритом изуродованные пальцы – вот как-то мне ее пальцы запомнились. Еще запомнилось, что она нам давала играть ноты очень-очень старые, на пожелтевшей бумаге, какие-то еще дореволюционные. Один лист был заклеен. На одной стороне был «Вальс Роз», а другой был заклеен. И мы на свет прочитали: там «Боже, Царя храни» гимн. Мы с ней прозанимались год, а потом открылась школа в Химках и нас отвели в школу. Ну, меня за компанию, потому что слух у меня был не очень хороший. А у Верочки был слух абсолютный, прекрасный, даже предлагали на скрипку ее отдать. Но родители купили пианино уже и решили, что будут учить на фортепиано.

Меня приняли в первый класс, а Веру – во второй. Она уже по возрасту во второй годилась, и, кроме того, у нее все-таки подготовка какая-то была. Сначала она занималась с учительницей – если не ошибаюсь, ее звали Зоя Федоровна. Вообще, надо сказать, что учителя, которых я увидела в музыкальной школе, меня поразили все своей красотой. Там такие были красивые женщины! И так они красиво были одеты, что сразу как в храм искусства попадаешь, и там все красивое: и музыка красивая, и такие женщины красивые, необыкновенные.

Вера прозанималась, точно не помню, кажется, до… Или это мою учительницу звали Зоя Федоровна? Но потом ее директор школы Будницкий взял в свой класс, занимался с ней отдельно. У него такая была практика – наиболее талантливых учеников брать к себе. Но Вера не закончила музыкальную школу. С последнего класса она ушла. А я закончила и получила диплом.

Потом еще в жизни, конечно, было у нас большое приключение – наша семья уезжала в Китай. Папу отправили в командировку, и мы жили в Пекине, ну, чуть меньше года. Хотя его вообще-то отправляли надолго, на три года, но потом появились разногласия между руководством наших стран, и Китай отказался от помощи военных специалистов или, может быть, наша страна отказалась помогать им. Но всех военных специалистов оттуда отозвали.

Но, конечно, то, что мы там были – это очень сильно повлияло на Веру, ну и на меня тоже. Потому что культура совершенно другая, и что-то завораживающе-необыкновенное и в архитектуре, и люди другие, и совершенно другая музыка, другой театр, другой балет. Это совершенно все было другое. А в те времена китайцы организовывали для всех советских специалистов досуг. И практически каждое воскресенье у нас было или посещение какой-то достопримечательности, или же банкет, или театр. А поскольку Вере было 13 лет, а мне 12, мы по китайским меркам были уже невесты. У них с 14 лет разрешалось уже регистрировать браки. Поэтому нас приглашали на все мероприятия, куда, конечно, если бы мы здесь жили, нас бы конечно не пустили. А там – на банкеты, везде. И конечно вот, не знаю как, что на Веру больше всего произвело впечатление - театр, значит, балет, опера или цирк. Необыкновенный цирк, где люди совершенно без костей – такие акробаты у них необыкновенные. Вера влюбилась в Китай, и по приезде, по возвращению на родину, она решила изучать китайский язык. И так хотела этого, что даже ее отдали в школу, где изучали китайский язык. Такая была школа на Волоколамском шоссе – там в самом начале, недалеко, в принципе, от «Сокола». Там была школа-интернат – спецшкола-интернат с изучением китайского языка. И ее учебник китайского языка до сих пор сохранился, лежит. Но правда она проучилась там только полгода – школу закрыли, потому что дружба кончилась, и кончилось всякое изучение языков. Так что китайский остался конечно у нее – самые азы.

Видимо, какая-то у нее беспокойная все-таки душа была или… Да, вот после Китая как раз, после Китая Вера начала играть на гитаре. Мы отдыхали на Украине, под Днепропетровском, и наша квартирная хозяйка, у которой мы снимали комнату, очень хорошо пела украинские песни и играла на гитаре. Каждый вечер мы слушали ее исполнение. И Вера попросила ее показать аккорды. Она ей показала, и первую песню, которую Вера научилась играть – «Месяц на небе». Мы пели ее вдвоем, дуэтом, ну, так, конечно, дома. Но Вере очень понравилось, видимо, играть на гитаре или звучание гитары, может быть, она всегда это любила, не знаю. Когда мы вернулись в Химки, она купила самоучитель игры на гитаре. У нашего папы была семиструнная гитара была. И по самоучителю она научилась играть сама.

Пела сначала Окуджаву. Тогда Окуджаву пели все, вся страна. И Вера пела Окуджаву. Потом пела Высоцкого и других бардов позже. И параллельно начала петь песни на свои стихи. Но вот я, к сожалению, не могу сказать, какая песня была первой – не помню. Она сочиняла и пела песни, и конечно ей хотелось, чтобы ее слушали. Но аудитории, в общем-то, было мало – вот только так мы могли сидеть где-то дома. Друзья тоже не все хотели слушать. А концертов практически не было. И вообще самодеятельному автору организовать концерт было очень трудно. Но какие-то коллективные. Потом правда она уже вступила в Клуб самодеятельной песни, и вот этот клуб – он организовывал концерты – и домашние, и в клубах, и так.

Закончила Вера строительный институт, а я поступила в педагогический. Мне нравились иностранные языки. Не знаю, почему именно строительный, трудно сказать. Мне кажется, просто выбрала институт, где был меньше конкурс. Потому что Веру никакой особенно технический ВУЗ, мне кажется, не увлекал. Но хотелось получить образование, какую-то специальность. Ну, в принципе, строитель – это такая созидательная профессия, от строителя уж точно останется след на земле. Может быть, поэтому. Потому что Вере нравилось творить, что-то создавать.

Училась хорошо. Она хорошо училась, но вот, к сожалению, болезнь не позволила ей работать по специальности. У нее обнаружилась опухоль. И сразу как закончила она в 1970-м году институт, осенью 1970-го года ей сделали операцию. Опухоль удалили, но она, к сожалению, была злокачественная. Но после операции Вера чувствовала себя хорошо. И в принципе-то…

Ну, правда работать-то она уже по своей специальности не стала. Подрабатывала в редакции «Науки и жизни» в отделе писем, отвечала на письма по биологии, зоологии, ну такую вот переписку с читателями вела. Потом стала выступать с концертами. И с концертами она ездила, и ей это очень нравилось. Она была в Саратове, Куйбышеве, Томске, в Минске, в Одессе, в Керчи, в Ленинграде, в Дубне была. Вот недавно мне как раз рассказывал один ее друг, с которым она дружила, что он ездил с ней выступать в Дубну, и это был концерт хора ветеранов большевиков. И она тоже в концерте этом участвовала. Он говорит, что можно было только так вот куда-то, в какую-то пеструю программу вклиниться.

Но, правда, фестивали самодеятельной песни проводились, и Веру всегда приглашали. Я знаю, что она выступала в Энергетическом институте, в МАИ, потом в сельскохозяйственной Академии имени Тимирязева, участвовала в устном журнале в Политехническом музее. В Политехническом музее она участвовала в устном журнале. У нас сохранились и афиша его. Вот эти концерты конечно Вере большую радость приносили – это для нее было счастьем. Очень многие ее приглашали домой петь и записывали. Вот. Это ей очень нравилось. И, в общем-то, мне кажется, неправильным было бы сказать, что какая-то грусть и раздумье о судьбе, которые присутствуют в ее песнях, мне кажется, они все-таки… Нельзя их проецировать на судьбу. Потому что, конечно она рано ушла из жизни. Но Вера была очень мужественный и жизнерадостный человек. Кроме того, она была оптимист. И в принципе до последнего вдоха она верила, что все кончится хорошо. Все время, когда даже не могла вставать с постели – последние полгода она уже болела так, что уже не могла ни петь, ни куда-то ездить. Но все равно она говорила: «Ну вот, Яблочный спас придет – встану, осенью на «бабье лето» поеду в Одессу». То есть, пожалуй, вот из всех стихотворений, из всех песен, вернее, из стихотворений, которые стали песнями, только, пожалуй «Обращение к душе» - это вот именно то личное, что она пережила, потому что она написала накануне операции в больнице. Вот. А так, в принципе-то, вот кроме тех дней.

Ну, конечно, операция очень сложная была, и любой человек, даже когда и не очень сложную операцию готовится перенести, все-таки он задумывается над тем, как это все кончится. Ну вот, пожалуй, только это стихотворение можно отнести к тем ее, ну как бы соотнести с тем, что она думала о себе. А так некоторые считают, что «Прогулка» - нет, она была очень жизнерадостный человек. У нее была твердая позиция в жизни. Она была временами, может быть, чересчур категорична. Но все-таки она была оптимист.

Ну, надо сказать, что когда Вера стала выступать с концертами, вот вошла в клуб самодеятельной песни, она познакомилась с московскими бардами, с компанией московских бардов – с Володей Бережковым, Витей Луферовым, Аликом Мирзаяном. И в компании этих бардов она выступала. Ну, была знакома с поэтом Лёней Губановым. Губанов – гениальный поэт, он предложил Вере сделать программу совместную. И она несколько раз с ним выступала.

Надо сказать, что когда она вошла в этот круг, конечно, у нее может быть более зрелые стали стихи, и музыка, и… Ну как-то она более уверенно себя почувствовала как автор. Потому что до этого у нее, так сказать, что какой-то публики широкой не было. Она с ними дружила и всегда была окружена большим количеством друзей. У нее была подруга-архитектор Лена Рождественская, она дружила с прекрасным художником-скульптором Люсей Сошинской. И у нас в доме сохранились вещи, которые Люся дарила Вере. Ну вот этих двух женщин уже нет на свете. Дружила она из своей институтской группы с Верой Прохоровой. Ну, вообще у нее было очень много друзей и надо сказать, что и в последние даже дни они бывали у нас в доме. И конечно им большая благодарность за то, что они навещали фактически каждый день Веру, так что она себя не чувствовала одинокой. Хотя не могла выходить уже из дому. Но это вот в последние полгода.

Она была замужем дважды. Первый раз вышла замуж еще в институте на первом курсе. Вышла замуж, но они недолго прожили. Ее первый муж был студентом Училища имени Баумана, и она фамилию меняла – у нее была фамилия Клименко, но вот что-то у них не заладилось, прожили они год и разошлись. А потом второй раз она вышла замуж за год, по-моему, или за два года до смерти. Она поехала в Одессу и влюбилась там. Его звали Алик Устер. Он вел студию пантомимы в театре в одесском. И Вера очень в него влюбилась. И они поженились. И он, в общем-то, был с Верой до последнего вдоха. И после ее смерти еще месяца два жил у моих родителей. Потом вернулся в Одессу, а потом их семья уехала в Америку, и сейчас, в принципе, у нас нет никаких связей.

Друзья Верины, когда она уже сильно болела, привезли к нам в дом священника и Веру окрестили. Надо сказать, что мы родились на Дальнем Востоке сразу после войны, не было церквей вообще, все сломали. Потом у меня папа был красный командир, нас не крестили в детстве. Мама у меня атеистка, хотя крещеная. Ну папа, мне кажется, тоже в Бога не верил. А Вера… Вера очень интересовалась религией, но мы не были приучены к церкви. Вообще надо сказать, что вот этот наш атеизм, нашего поколения, мне кажется, просто от незнания был. Нас никто не водил в церковь, мы не знали, как это, почему, что.

Вере привезли маленькую книжечку – Евангелие от Луки. И у нее были иконки. У нее был интерес такой к религии, и я думаю, если бы она жила, прожила еще подольше, она бы конечно пришла в лоно церкви. Потому что уж очень у нее душа была вот близка к какому-то духовному полету. А он все равно рано или поздно приводит к Богу.

Ну что еще сказать, какие случаи из жизни. Случаи из жизни даже сейчас на память никакие не приходят. Надо сказать, что вообще Вера росла слабым ребенком. В детстве, когда я родилась, Верочке, значит был… Ну где-то Вере, наверное, было года два.. Поскольку маме было тяжело с двумя детьми, ее отдали в садик. И в садике случилось такое несчастье – они с другой девочкой на полянке съели мухомор. И та девочка умерла, а Веру отходили. И после этого родители уже не решились отдавать нас в детские учреждения. Но все болезни Вера переносила тяжелее. Она и корь, и коклюш, и скарлатину – через все это мы прошли. Сейчас-то детям делают прививки, а тогда этого не было. Делали оспу, по-моему, только. И Перке – туберкулезная прививка, а других - нет. Все болели по полной программе.

Своих детей у Веры не было, но у меня дочка, и Вера, в общем-то, ее очень любила, племянницу свою, Настю, называла ее Настюшка-крокодилюшка. Настенька маленькая была правда. Насте было 5 лет, когда Веры не стало. Но Вера с удовольствием с ней и гуляла, и играла - детей любила.

Ну, не знаю даже как сказать – ее, наверное, характер проявлялся больше, может быть, в таких каких-то конфликтных ситуациях. И об этом, наверное, лучше расскажут ее друзья. А дома у нас была такая обстановка доброжелательности. У нас папа был очень нежный, и он много уделял нам времени, рассказывал. Ну, так же точно он и мою дочь, я считаю, воспитал в любви к природе. Названия всех травок, цветочков, деревьев. Многие живут, не знают вообще, не знаю, как травы разные называются, а папа у нас это все. Потом… Ну он сам интересовался всякими и в том числе и лекарственными травами, сушил, помню, зверобой, заваривал, и подорожник там., все такое. Он много конечно с нами занимался. Ну, мама тоже. Мама нам все шила. После войны ведь не было в магазинах ничего. Папа даже нам сандалики сам как-то там из кожи шил. Мама шила все – даже зимнее пальто. И помню, как-то сшила из такой оранжевой клеенки медицинской, нам плащ-накидки с капюшоном. И сделала из клетчатой ткани кайму такую широкую. И так мы бегали. В общем, конечно, мама у нас была рукодельница в этом смысле.

Но вот знаете, что? Мне кажется, что Вера, она пошла, наверное, в бабушку в папину. Папина мама. То есть в бабушку по папиной линии. Она очень хорошо пела, была певунья. И была белошвейкой. И тоже рано умерла – в 31 год. И звали ее тоже Верой. Папины родители умерли рано. У него папа тоже умер – ему 30-ти не было – от аппендицита во время войны. Был в Белой армии, сейчас бы сказали белогвардеец. Но он просто солдатом был. Умер от аппендицита. А потом мама умерла и папу вместе с братом отдали в детдом. И папа 7 лет в детдоме воспитывался с братом своим. Они убегали оттуда из детдома, бродяжничали, но все равно их ловили, возвращали. Поэтому у нас папа был удивительно мягкий человек, он был очень мягкий. А мама у нас… Вот она любила стихи, она в драмкружке занималась. И работала на радио диктором и чтецом. Мама у нас сначала поступила в иняз, проучилась год, бросила и пошла в институт инженеров транспорта. И его закончила. Но уже перед самым дипломом вышла замуж, родились дети, и она не работала по специальности.

В семье у нас были, в принципе, хорошие отношения. Вера маму звала Мусик, меня звала Кусик. А я ее называла Рыжик.

Ну, не знаю. Вера себя считала серьезным поэтом и испытывала муки творчества. Я вот перебирала ее тетради, и многие черновики перечеркнуты, зачеркнуты. И конечно, ну ведь тогда к самодеятельным поэтам, тем более, которые пишут, в общем-то, на лирические темы, отношение было не очень серьезное. И совершенно было невозможно где-то в каком-то серьезном издательстве печататься. Когда Вера заболела уже очень, ясно было, что.. Ну, наверное, где-то так вот за год может быть до ее смерти папа пошел с пленкой в фирму Мелодия. Пошел, чтобы издать пластинку. Такая была там редакция самодеятельного творчества. Сначала ему сразу сказали: «да вы что! у нас все пишут, мы не будем». Он говорит: «Вы послушайте. Вы что, если вы не издадите, ну издадут на Западе. Что, разве это лучше?» Редактор послушал запись и сказал: «Да, говорит, можно сделать». И тогда, в 1976 году вышла маленькая пластинка. И конечно, это была большая радость. Но Вера… нет, вы знаете, я точно не помню, слышала ли она ее, эту пластинку, но точно знаю, что читала о себе в журнале «Клуб и художественная самодеятельность». Там прекрасно о ней написано. Вот вступительная статья мне очень понравилась. Потом вот я, перебирая бумаги, нашла приглашение ее на фестиваль песни в Дубну. Но приглашение пришло в 77 году – уже ее не было с нами. И она была лауреатом нескольких фестивалей. Вот, у нее диплом лауреата фестиваля «Лефортово-72». Ее песни занимали, в общем-то, места. То есть, они были отмечены обязательно на каждом фестивале, были отмечены.

Вы знаете, конечно, я ничего не сделала для того, чтобы песни эти жили. Может быть, тут даже какая-то вина – я чувствую какую-то вину. Но мы, во-первых, не могли слушать ее. Если мы включали магнитофон, мама сразу начинала плакать, и у меня тоже слезы наворачивались. Потому что это… Мне казалось, что это ужасная несправедливость – талантливый такой молодой человек уходит так рано из жизни. Но, видимо, такая судьба уже у нее была. Но песни сами собой живут, и практически везде их знают. У нас мамин брат… нет, брата уже нет…, мамина сестра живет в Хабаровске, и мой двоюродный брат там работает в типографии газеты. Вот он нам прислал вырезку из газеты «Дальневосточная звезда». В 1995 году там проходил фестиваль самодеятельной песни. В газете помещена большая статья о Вере. Они ее называют нежно «Верочка» и «наша землячка» – то, считают ее дальневосточницей, хоть два года прожила, но все-таки. Очень хорошая добрая статья. И фестиваль был посвящен Вере. Я очень была рада, что ее помнят. Я сама редко бываю на фестивалях, но по рассказам ее друзей – Верины песни всегда звучат на фестивалях. После маленькой пластинки вышел еще альбом из двух пластинок. А сейчас фирма «Московские окна» выпустила компакт-диск и аудиокассету. Ну, в принципе, так еще и всякие такие домашние тиражирования тоже есть. И в принципе люди передают ее песни один другому и песни эти живут, и нам это очень радостно.

На самом деле Верочка подошла к Витьке Луферову на концерте, не знаю, где уж он там пел, и Витька привел ее ко мне домой. Я жил тогда в очень интересном районе - это район от Остоженки ближе к Москва-реке, к набережной, вот там, где переулочки за Зачатьевским монастырем. Это была старая такая, старинная квартирка небольшая, но с большой очень кухней, где стояла раньше русская печка, ее сломали и поэтому кухня получилась очень большой. И это был значит как бы зал для приема. Там было все, значит. Там стоял диван, стоял стол и стояла ванна, которая очень хорошо резонировала и поэтому на моей кухне все любили петь. На самом деле это было, такое как бы сказать не место встречи людей вот так сказать поэтов, художников не и бардов, конечно. Так сказать, культурное место, скажем, в те времена. Это был центр Москвы и все любили заходить туда. И какое-то время, конечно… Да, когда Витя привел Веру, я помню, первая сцена - она сидит на высокой очень табуретке, она была небольшого роста вот и ноги у нее на приступочке этой табуретки, или как называется, не приступочка, а на окантовке и поет песни.

И конечно она сразу поразила нас совершенно. Потому что это был человек, который вошел вот в нашу компанию не начинающим автором, а совершенно сформировавшимся, самостоятельным и таким автором, которого в общем-то до тех пор не было не только в нашей компании, но, я думаю, и вообще в нашем жанре.

И, конечно, мы ее все полюбили - это был невероятный человек - живой, отзывчивый, жесткий в каких-то моментах и очень добрый. Мы ходили вместе, устраивали какие-то концерты, тогда было очень много домашних концертов. На большую сцену нас в общем-то пускали очень редко - я тогда практически на больших сценах выступал только уезжая в другие города, куда не доходили, видимо, так сказать, письма горкома, или кто там их рассылал, не знаю.

Вот, мы ездили вместе - никогда не забуду эту поездку, мы ездили в Ярославль. Совершенно потрясающей компанией: Толя Иванов, Алик Мирзаян, Витя Луферов, Верочка Матвеева, и, по-моему, Юрка Аделунг. И поездка была фантастическая! Я не буду рассказывать подробности, поскольку, так сказать, они весьма сомнительны, но ездили мы весело и, может быть, когда-нибудь я опишу эту поездку с покупкой галстука. Толя Иванов купил галстук на вокзале - то ли с обезьяной, то ли с голой женщиной. Я спросил его: зачем? Он говорит: пригодится! И действительно, когда утром мы встали с больной головой, денег у нас не было ни у кого, поскольку в поезде мы их прогудели тут же. Единственный вариант: мы зашли в магазин и Толя очень хорошо в провинции продал этот галстук. Мы все были с пивом и с колбасой.

Помню, концерт в Политехническом, вдруг один из редких концертов, когда нас пускают на большую сцену. Ну, это известно, я писал уже в своей статье для книжки Верочки Матвеевой. Когда в Политехническом институте где публика была совершенно разношерстная - начиная от молодежи и кончая интеллигентными старушками с Арбата. Вот такая старушка подходит к Верочке после концерта и восхищаясь, говорит: «Да, конечно, это невероятно! У Вас такой голосок серебряный, но уж больно юбочка короткая!». То есть, на самом деле я очень часто бываю сейчас на каких-то конкурсах, фестивалях, сижу в жюри и обязательно, обязательно какие-то молодые исполнители, исполнительницы выходят с песнями Верочки. Ее нет с нами уже больше 20 лет, и видимо было что-то такое в ее песнях, что не только в те времена захватывало вот эту аудиторию - от молодежи до старушек и стариков , но и осталось еще на многие-многие годы.

Верочку первый открыл Витя Луферов. Он нам долго о ней рассказывал: какие у нее замечательные песни, и какой это замечательный человек. Где-то месяца, наверное, полтора после его рассказов период какой-то был такой - то ли она не могла подъехать, то ли еще что-то. Так что я ее первый раз увидел у Юры Аделунга. У Юры была такая штаб-квартира, где собиралась, как это сказать, фронда антисоветская. Там Леня Губанов часто бывал, Вадик Делоне, когда вышел из тюрьмы. В общем обстановка была там веселая.

Когда Верочка первый раз там появилась вместе с Витей, надо сказать, что большого впечатления она на меня не произвела. Я долгое время ее песни воспринимал достаточно отстраненно. Я не готов был к восприятию таких вещей, наверное. В общем, мы часто кого-то открываем спустя какое-то время, иногда годы уходят. Скажем, Володя Бережков какую-нибудь песню напишет - непонятно! И вдруг через два года понимаешь, что это - гениальная вещь! И вот так же с Верочкой у меня произошло. Не был я готов тогда воспринимать ее. Но потом произошло чудо, причем буквально через две-три песни, которые мне открылись. И в первую очередь, наверное, это была песенка на стихи Константина Библа «Утки» - китайская такая зарисовка.

Привлекала, конечно, ее манера исполнения, этот чистейший серебряный голос, это все понятно - мимо не могло пройти. Но я тогда ждал таких текстов, как бы это сказать, не то чтобы остро социальных, но, тем не менее, мне это по той поре было нужно. Я тогда весь был в таком социальном протесте, и мне этот протест хотелось всюду в той или иной форме слышать. Только гораздо позже я понял этот Верочкин феномен.

В действительности, она была среди нас, может быть, самым ярым антисистемщиком... Ну, слово «антисоветчик» уже затасканное, оно мне очень не нравится. Но ее свободолюбие чрезвычайное было больше чем у кого бы то ни было из нас, как ни странно. И она в компании, в кругу друзей высказывала такие мнения, до которых я еще не дорос по тем временам, наверное. Ее отрицание этой системы было столь сильно, что она даже высказывала мысль об эмиграции. Причем это был год семьдесят второй - семьдесят третий, и для меня это было совершенно немыслимое дело. Но у нее настрой был такой.

Почему я говорю об этом? Потому что в творчестве это никаким образом не проявлялось, и для меня это было очень странным такое расхождение. Мы считали, что в творчестве обязательно это должно каким-то образом присутствовать. И только потом я понял, что она брала нотой выше. Эта фраза принадлежит Бродскому: «Берите нотой выше». Когда тяжело, когда надо что-то преодолеть, не надо вступать в прямой диалог с системой или с каким-то социумом – надо всегда брать нотой выше. Глубину этой мысли я понял значительно позже. И интересно, что свою собственную трагедию, свою болезнь, драму жизни она преодолевала точно таким же образом, беря нотой выше.

Здесь есть очень интересный момент. Дело в том, что многие исполнители, когда берутся за Верочкины песни, пытаются драматизировать текст. Вернее не пытаются, у них так получается. Потому что мы все в той или иной степени исходим из текста. И вот этот драматический, а иногда трагический текст исполнитель пытается пережить именно как текст. И получается драма, получается трагедия. Получается достаточно, я бы сказал, тяжело, если даже не тяжеловесно. И вот в этой высокой интонационной ноте, в этой полётности Верочкиного исполнения и было это преодоление - преодоление земного трагизма, земной драмы.

Вы знаете, самое интересное, что ближайший аналог, как ни странно, если рассматривать этот план преодоления, это - Владимир Высоцкий. То есть, казалось бы, ну несравнимые по творчеству и по всему остальному два человека. И, тем не менее, по задаче преодоления они очень близки. В каком смысле? Потому что именно этот акцент преодоления и у Высоцкого, и у Верочки очень явно присутствует, и решается он диаметральными способами. Если у Высоцкого это преодоление мужеством, крайним напряжением сил и упорством, то у Верочки это преодоление решается этой полётностью, нотой выше. И это два принципиально разных подхода, но, тем не менее, и у того, и у другого художника они решены. Каждый решил для себя и по-своему.

Кстати, у Высоцкого такая же трагедия с исполнителями. Не имея этого внутреннего стержня, люди при исполнении пытаются вложить некую энергетику в его песни, и они тоже разрушают текст. Они начинают кричать больше, чем Высоцкий, хрипеть больше, чем Высоцкий. И в результате вместо мужества, личного упорства, преодоления, этой напряженности, душевного усилия и стояния получается истерика. Самое ужасное, что очень многие слушатели этого не различают: истерического подхода и мужества, стойкости и спокойствия Высоцкого. За его напряженным хрипом, его напряженной эмоцией, тем не менее, присутствует очень большое мужество. Там истерики нет ни грамма. И голос Верочки преодолевает трагизм, который присутствует в текстах и в самой песне. Вот так исполнительством два художника решают по-разному одну и ту же задачу. Я думаю, что этот момент преодоления искусственно невозможно сделать, в этом надо существовать. И та бытийная высота жизни душевной, духовной, в которой была Вера, и позволила ей решать эту задачу таким образом - нотой выше.

Она очень умела дружить, она была очень безотказный товарищ, друг, вообще очень верный человек. И очень легкий. Она в диалоговом режиме, скажем, всегда работала. Но вместе с тем всегда была очень принципиальной девушкой и, может быть, из всех из нас наиболее бескомпромиссным человеком. То есть, она могла в лицо сказать весьма нелицеприятные вещи. Если уж ей что-то не нравилось, или ей что-то было поперек, она всегда это говорила в очень ясной, открытой и не истерической манере. Это было достаточно по-мужски, я бы сказал.

При всем при этом она иногда выглядела для людей посторонних, кто ее мало знал, весьма легкомысленной девушкой. Она ярко красилась, носила такие коротенькие юбочки. Ну, тогда мода такая была, в общем-то, это не было каким-то таким вызовом, все носили короткие юбки. И когда она иногда выходила и ставила ножку на стул (она играла часто с ноги) в такой юбке, это было настолько естественно и настолько непринужденно и без кокетства, что выглядело как само собой разумеющееся. И это яркое лицо с рыжими волосами, с яркими крашеными губами. Но вместе с тем в ней никогда не было вызова. И это, наверное, все расставляло на свои места. Вызова не было - это был очень тактичный человек.

Эта внешняя легкомысленная иногда оценка была настолько неправомочной потому, что с первых же минут разговора было видно, что это глубоко эрудированный человек. Верочка очень много знала, она работала консультантом в журнале «Наука и жизнь». Она перелопачивала массу литературы, отвечала: на письма читателей в «редакторской почте». С ней было очень интересно разговаривать. Мне кажется, это у нее еще с Китая началось. Отец Веры был военный, и она долгое время жила в Китае. И вот уже там, видимо, возник такой интерес к жизни, к истории, к науке. В общем, она во всем этом была вполне хорошо подкована.

На многих фотографиях она смеется. Я помню ее такой. Она была страшно смешлива. И это еще добавляло налет некой легкомысленности. Но я хочу привести примеры страшно смешливых людей - это Осип Мандельштам, Иосиф Бродский. Так что аналогия понятна.

Она была большим мастером. Но что значит была? У востребованного певца в любом случае счастливая судьба. Голос остался на пленке, он живой. И нельзя сказать «была», ведь мы слушаем ее песни. Что значит «была»? Вот оно есть, и ничего с этим не сделаешь. И на некоторых пленках это слышно. Я помню одесский ее концерт, где она постоянно заливается смехом. Ее хорошо принимают там, ей нравится зал - это чувствуется.

Меня бесконечно удивляет и одновременно радует то, что я не помню ни одного конкурса авторской песни, где бы ни выходили исполнители с песней Веры Матвеевой. И это действительно для меня загадка. Хотя я, наверное, догадываюсь о разгадке. Ее фокус-покус – это замечательные песни. Мы об этом не говорим, здесь уже все ясно - они прошли испытание временем. Но то, что исполнители постоянно возвращаются к этим песням, говорит о том, что в них спрятана какая-то магия, в них вечное спрятано, в них оно существует. И каждому хочется это вечное оттуда вытащить и решить как-то по-своему. И я думаю, что феномен песен Веры Матвеевой будет жить очень долго!

Я - Владимир Аверьянов. Фотохудожник, или как я себя еще оцениваю, бродячий фотограф. С КСП я познакомился в году 1965-м. Тогда как такового КСП еще не было. Собирались все любители авторской песни в подвале в Козельском переулке. Там раньше находился пункт проката туристического снаряжения, и по четвергам каждую неделю собирались любители песни, приходили какие-то авторы, знакомились между собой. И так зарождался этот клуб. Основателями, я помню, были Чесноков, Чумаченко Олег. И там я познакомился с бардами, познакомился там с Бережковым, Мирзаяном, Вадимом Егоровым. Потом в 1967-м году я ушел служить на флот, пришел в 1970-м году и впервые Веру Матвееву я увидел, если я не ошибаюсь, в 1971-м году на каком-то концерте. Меня притащил туда Бережков. Первый раз он ее увидел после концерта. Да, и естественно очень понравилась она ему - этот серебряный голосок, прекрасные стихи. И так завязалась дружба между Бережковым, Верой Матвеевой.

Потом я еще пару раз видел ее на концертах, но не был с ней знаком. А после я попал на запись на радио - там собрались барды - Луферов, Бережков, Мирзаян, Аделунг и Вера Матвеева. Была такая передача - "Ровесники", и там сделали очень хорошую запись. К сожалению, ее потом размагнитили.

А поближе я познакомился с Верочкой - это был уже 1974-й год, лето. То есть мы уже дружили достаточно близко. Буквально с первого общения как-то мы подружились сразу и потом виделись чуть ли не каждый день, ну, на протяжении месяцев пяти. Собирались в общем-то у ее подруг, потом вместе ездили мы за город, на дачу к друзьям.

Хочется мне еще вспомнить такой случай. Она мне звонит как-то на работу, в фотолабораторию, и говорит: «Володя, у тебя есть черная бумага? Большая черная бумага, фотографическая?» Я говорю: «Да, конечно». «Мне очень срочно нужно». Я говорю: «Зачем тебе?» «Ну, очень срочно, потом скажу». Мы с ней в тот же день встречаемся у ее подруги на Речном вокзале. Она говорит: «Ты знаешь, у Туриянского день рождения, а он сейчас в экспедиции». Кто-то ей сказал или где-то она вычитала, что есть такой способ как можно по почте переслать свежие розы, и они не погибнут. Надо розы запаковать в пергамент, потом в черную бумагу, потом заколотить в ящик, и вроде бы они очень долго сохраняются. И вот все это мы проделали. Она притащила ящик фанерный, мы запаковали розы свежайшие, и она послала Туриянскому на день рождения. И еще, по-моему, в этот же день рождения она послала ему стихи песни «Ответ Мэри-Анны». Она пришла ко мне и говорит: «Вот я написала эти стихи. Научи меня, пожалуйста, играть эту песню». Я ей показал аккорды, она запомнила все. Но как-то мне не удавалось спросить у Туриянского, получил ли он эти розы в экспедиции или нет. Хотелось бы знать это.

В то же время, тем же летом, она мне подарила очень дорогой для меня сувенир - это каподастр для гитары. Он до сих пор у меня цел, с 1974-го года. Она рассказала, как она его покупала в магазине. «Дайте мне, пожалуйста, каподастр». Продавец говорит: «Чего-чего?».

Я вспоминаю Верочку как человека очень доброго, с божескими стихами. Я разделяю вообще искусство на черное и белое. Конечно, у нее были белые стихи. Белые в смысле божеские. Очаровательный голос.

Она очень любила юмор, то есть как фольклор такой, очень здорово рассказывала анекдоты. В последнее время, ну это где-то 1974-ый год, пожалуй, она немного занималась гаданием. Мы даже проводили некоторые сеансы гадания, вызывали каких-то духов, поэтов, естественно, разговаривали с ними. Потом она от этого отошла.

Все время вспоминаю анекдот, рассказанный Верой Матвеевой. А рассказывала она анекдоты совершенно разные. Но вот этот анекдот, который от Матвеевой, я нигде больше не слышал. Хочу его сейчас вспомнить. Значит, в освобожденную Одессу входит Красная конница. Впереди - Красный командир на верблюде. А в подворотне стоят два местных жителя и один из них говорит: «Мойша, посмотри, что красные сволочи сделали с лошадью!» А тот: «Но, по-моему, это верблюд». «Да, но все-таки!»

Я еще вспоминаю, был у нас как-то раз разговор о судьбе. И Верочка совершенно спокойно, чуть ли не с улыбкой, чуть ли не с блеском в глазах сказала: «А, а на что мне надеяться, мне еще года два осталось!» Это было сказано летом 1974-го года. То есть точно - через два года она умерла. Это потрясло всех - всех ее друзей, всех любителей поэзии, песен.

Еще я хочу рассказать немножко о фотографии. Она довольно известна, ее много раз экспонировали. Верочку я снял на даче, когда мы ездили к друзьям. И у нее на пальце надето очень красивое кольцо - этим кольцом она очень гордилась всегда. Это кольцо сделал Владимир Бережков собственными руками Он тогда очень любил этим заниматься и всем своим друзьям, знакомым дамам делал такие очень интересные кольца. И Верочка гордилась и говорила, что даже это кольцо у нее для самообороны - им можно даже поранить кого-то.

Про Китай она рассказывала мало, может быть, как-то впечатления детства улеглись у нее. Но иногда она рассказывала интересные эпизоды. Например, гуляла она по городу, а ходила она в такой же одежде, как и китайцы - белая одежда хлопчатобумажная. И китайцы, когда видят белую женщину, они подходят к ней и трогают - что за одежда у белого человека?. Хотя одежда была точно такая же. И потом уже, в конце дня, одежда была просто черная уже от этих прикосновений. Но позже, попав во Вьетнам, почувствовав то же самое, вспомнив там Верочку, я понял, что это совсем другое. На Востоке существует такой обычай - что если кто-то подойдет к белому человеку и потрогает его, а они считают белых людей более здоровыми, то часть здоровья от него перейдет к тебе. И поэтому во Вьетнаме я даже почувствовал, что матери посылают своих детей потрогать белого человека.

Еще про Китай она рассказывала такие вещи: вот странный менталитет у китайцев, и ее это очень удивляло. Например, кто-то на улице поскользнулся или, не дай бог, упал - очень интересная реакция на улице. Все собираются в кружок и начинают хохотать и при этом приговаривают: «Ах, какой ты неловкий, какой ты неловкий!» Вот это ее очень удивило.

Мне кажется, Верочка очень чувствовала, что ей недолго осталось. Вот она говорила, что в общем-то это очень тяжелый недуг, что она много пережила, ей делали 16 раз пункцию. Она чувствовала что ей осталось недолго, пришла как-то ко мне и говорит: «Ты знаешь, плохо себя чувствую, у меня появились какие-то провалы. Вот я смотрю - поле зрения, что-то попадает в это поле зрения, и предмет исчезает. Как бы такие пятна, провалы». Написала песню «Не ищи меня, пожалуйста, я ушла гулять по городу».Это 1974-ый год. Конечно она говорила об этом друзьям, друзья не хотели верить, что такое возможно, и когда это действительно случилось, это просто шок был. Это было нечто. Она мне снилась после этого часто очень, во сне я слышал ее песни. Вплоть до того, я даже ее о что-то спрашивал, когда виделись во сне. Я спрашивал: «Как же так, этого же не может быть?». Не может быть, не хотелось верить. Первое время после похорон я даже не мог слушать ее песни, не то что песни - ее голос. Просто было очень тяжело, сразу комок подступал к горлу. Ездили на ее могилу, собирались даже в год похорон, приезжали туда каждое воскресенье. Приезжали поэты, сидели под дубом, там недалеко от могилы огромный дуб. Вот сидели под ним, читали свои стихи, читали Верочкины стихи, слушали записи (кто-то приезжал с магнитофоном).

Мне кажется, ее творчество - творчество, как я уже говорил, божеское, на общечеловеческие темы.

Прошло уже.... Значит, с 1976 года - прошло 23 года. Огромнейший срок, целая жизнь вообще-то говоря. И трудно что-либо добавить к тому, что когда-либо говорилось, и, более того, даже забывается потихоньку то, что помнил при Вериной жизни или в первые годы после ее смерти.

Первая встреча... Первую встречу я помню! У Веры были друзья, всех фамилий этих людей я, к сожалению, не помню, но самыми близкими были Виктор Ляхов и его жена Вера. У Виктора Ляхова был еще один приятель, я его очень хорошо помню внешне, но не помню его фамилию. Его звали тоже Виктор. Три Виктора! Вот однажды мы, три Виктора, встретились в небольшом подвальчике на Таганке. Этот подвальчик был какой-то лабораторией весьма странного института, который исследовал в то время парапсихологические явления. Верины друзья как настоящие ученые пытались точно поставить опыты, связанные с этими парапсихологическими явлениями, как я понял. И вот туда же они пригласили Веру и меня. Виктор Ляхов несколько раз говорил о том, что есть такая замечательная девушка, но как-то он выяснял мое отношение. Видимо, как потом я понял, он боялся, чтобы я, как человек довольно резкий иногда в своих мнениях о ком-либо или о чем-либо, чем-то не обидел эту гостью.

Вера была очень красивая в тот вечер. Мне кажется, что у нее был, среди таких красивых медных волос, зеленый бант. По-моему, такой же зеленый бант был и на её гитаре. Может быть, мне это уже кажется. Мы познакомились, посидели, попили чаю, а потом Вера запела. Для меня после первых двух-трех песен все стало ясно, можно было дальше не петь. Ясно в отношении какого-то своего ощущения этого человека, этой женщины, ее песен, голоса, умения играть, умения петь. Удивительный серебряный голос, вполне достойная и чистая игра на гитаре, удивительные мелодии и удивительные слова.

По-моему, в тот же вечер я сказал ей, что через два дня собирается наша общая встреча, тусовка, как теперь говорят. Через два дня я привел Веру в наш круг. Это не был ещё “Первый круг”, но это были Владимир Бережков, Александр Мирзаян, Анатолий Иванов, Юрий Аделунг. И они точно так же, как и я, безоговорочно приняли Веру. Ну а потом началась точно такая же дружеская и творческая жизнь, которая была между нами. Мы участвовали во многих концертах, в которых это было возможно, все вместе, но иногда организаторы приглашали конкретно кого–то. Я думаю, для нас было просто здорово, что мы обрели такую замечательную, талантливую подругу. А для Веры, может быть, очень важен был этот небольшой период, потому что она обрела в нас каких-то таких профессиональных людей, которые своей судьбой были связаны с песней. Она тоже была связана своей судьбой с песней...

Ну что еще? В этой жизни нет ничего особенного и удивительного, хотя там были и анекдотические случаи, но я плохо помню всякие маленькие смешные истории, скорее, я их запоминаю только уже тогда, когда несколько раз слышу от друзей. Мы все знали, что буквально незадолго до нашей встречи, полгода или год назад, Вера перенесла очень удачную нейрохирургическую операцию в институте Бурденко. Я не помню фамилию профессора, но какой-то классный человек сделал классную операцию, операцию на головном мозге. У нее была опухоль. И никто точно не знал, сколько удастся Вере прожить. Мы встретились где-то в 1971 году, в 1976 Вера умерла... Вот эти пять лет... Возможно, мы не видели, или я лично был таким плохим ее приятелем, что не знал о Вериных переживаниях. Как у каждого человека, у нее бывало плохое настроение или не очень хорошее самочувствие. Но вообще-то в разговорах по телефону или в наших довольно частых встречах она была такая же звонкая и серебряная, как и ее голос.

А смех ее! Ну, смех ее потрясающ! У меня, к сожалению, увели кассету, которая была записана у меня дома. Я тогда жил в крошечной комнате со своим семейством в Кожухово, на ул. Петра Романова в комнатке 9 кв.м. Там мы довольно часто собирались. У нас было маленькое дружеское теплое застолье. Показывали друг другу новые песни, пели старые, пили вино или кто что любил. И вот у меня была кассета, которую я любил очень слушать, потому что самым потрясающим моментом в этой записи был Верин голос, который раздавался почти непрерывно. То ли кто что-то скажет, то ли кто-то расскажет анекдот - весь этот вечер, вся эта запись была пересыпана взрывами и россыпями ее абсолютно заливистого, серебряного, нараспашку смеха. Я подумал сейчас, что нужно ввести специально в записи ее песен, как она смеется, чтобы несколько раз среди песен прозвучал её смех. Потому что смех - это внутренняя сердечная история. Этот колокольчик серебряный в Вере, целая россыпь таких бубенцов звенела у неё в сердце, в душе.

У нас были дружеские застолья, достаточно редкие концерты, раз в году или реже мы на какой-нибудь слет ходили. Наша компания приняла Веру просто мгновенно, сразу - это наша подруга, это наш сотоварищ, это птица нашего полета.

И мы в свою небольшую, маленькую стаю ее приняли. А вообще ее даже не выпускали, говорили, что она подражает Булату Окуджаве. Хотя теперь становится ясно, что подражание на самом деле - это история, которая на самом деле очень важна и необходима подчас человеку, который ищет себя. Но подражательство, особенно на первом этапе поиска самого себя необходимо и нужно, потому что это подчас не просто подражательство, это как бы примеривание на себя или прорастание сквозь творчество другого человека. И на самом деле этот период практически все проходят, хотя бы заучивая стихи (любимые стихи любимых поэтов) или пропевая песни, которые нравятся. Эти песни так и остаются в репертуаре как исполнительство. А для творческого человека они как бы тот слой благодатной почвы, через который он прорастает и не просто поет их, а постоянно учится.

Вот и если уж говорить о таком обучении и о таком подражательстве, которое в итоге переходит потом в самостоятельность, то уж тогда скорее можно сказать о Веронике Долиной, которой неспроста покровительствовал Булат Шалвович. Потому что всегда легче признать то, что ближе самому себе. Но потом все равно Вероника Долина - это серьезная фигура в нашем жанре, хотя какие-то принципы стилистические, я считаю, она взяла у Булата Окуджавы. Но я не вижу в этом ничего плохого, потому что культура так и должна строиться. Не говоря уже о том, что Вероника как самостоятельный поэт и бард через какую-то призму своего восприятия мира сказала абсолютно какие-то свои вещи.

А если уж говорить о Вере, то о каком тут подражательстве могла быть речь, когда у нее изначально чувствовалась настолько самостоятельная и мощная мелодика и какая-то своя поэзия, что для нас не было сомнений, точнее не было даже мысли о том, что она как-то идет, ну условно говоря, идет эшелоном таким подражательным. Ее поэзия, и песни, и самое, я повторяю, главное - мелодика, мелодика совершенно уникальная, просто потрясающая свобода. Не говоря о том, что и голос ей позволял забираться так высоко, и диапазон достаточно широкий в самом пении был. Это есть не у каждого. И, собственно говоря, я на самом деле не вижу никого среди поющих женщин, хотя можно говорить о Галеевой или о Лене Фроловой. Но все-таки можно просто сказать, что у Верочки был от Бога данный вокальный голос.

Встречали нас всех там, куда приглашали, здорово. Веру встречали с каким-то большим теплом и большими аплодисментами в силу просто уникальности присутствия талантливой женщины в нашем жанре. Она нашу компанию одновременно украшала и придавала ей... Просто присутствие такой чудесной талантливой женщины украшало и наш круг и украшало наши концерты.

Веру сразу стали приглашать на какие-то фестивали, на которых и мы не бывали, в какие-то гости, куда уже и нас не приглашали. Но это была нормальная история. Как бы у каждого, кроме общего нашего пути, был и какой-то свой путь, свои друзья, свои симпатии. Вместе мы летали в Казань. Причем, мне кажется, что это было чуть ли не через полгода как мы познакомились. Там был большой какой-то фестиваль. Потом Вера куда-то ездила, летала вместе с Володей Туриянским. Еще на какие-то фестивали ее приглашали, так что ее такая чисто песенная судьба успела состояться вполне вот в эти несколько лет.

С Вериным уходом мы лишились, может быть, десятков замечательных ее песен, ну и всего того, что происходит с нашим жанром и с нами самими. Мы лишились, конечно, нашей замечательной подруги рано.

Сейчас Вера и ее песни живут, причем своей уже какой-то жизнью и мне кажется, что очень устойчивой жизнью. И верится, что уж не меньше ее песни проживут, чем наши песни. Хотя мы... Мы прожили вот уже на 23 года ее больше и успели уже написать очень много после этого, и даже более чего-то важного, как нам кажется. А Верочка, получается, всё, что тогда успела написать, это и есть уже ее главное, и более главного она не скажет, и сказать не успела. Но оказывается, этого достаточно, чтобы продолжать жить и чтобы ее имя жило, ее песни жили и ее голос жил.

Сейчас я перерываю свой собственный архив. И вот получилось, что из огромного числа самых разных фотографий, где в первую очередь, к сожалению, естественно, я - главный герой. Там и мои друзья. Вот всего четыре листочка того, что имеет отношение к Вере. Могу сказать, что я участвовал в вечере ее памяти в Петербурге. Это было 28 октября 1995 г. в театре "Мимигранты". Здесь, кстати, такой заголовок: "Но не рассказана сказка моя...". На самом деле, я повторяю, оказывается, того, что Верой сделано, достаточно, чтобы можно было говорить, что сказка ее рассказана. И наоборот, дело в том, что недосказанность в этой сказке существует. Но в целом все-таки сказка рассказана, просто последняя точка в ней не поставлена.

Еще фотография Верочки с Толей Ивановым. Затем вот Верочкина фотография, где она, по-моему, дома. И, наконец, еще одна, где Вера на каком-то концерте. И вот получается, что для меня вот всего три фотографии и небольшая рекламка остались. Потом, что еще осталось? Осталась ещё книга моего любимого поэта Константина Библа. Эта была в свое время одна из любимейших моих поэтических книг, не говоря уже о потрясающем, замечательном оформлении художника Медведева.

В этой книге есть переводы наших замечательных поэтов Леонида Мартынова и Новеллы Матвеевой, Булата Окуджавы, Евгения Винокурова, Бориса Слуцкого.

Может быть, я подарил Вере эту книгу, потому что я дарил ее своим многим друзьям. И она отсюда взяла и написала потом одну замечательную песню, которую и я исполняю и люблю - "Сильней, чем плач воды на перекатах..." в переводе Новеллы Матвеевой. Вот такое неожиданное соединение судеб двух талантливых людей, однофамильцев, но не родственников - Новеллы Матвеевой и Веры Матвеевой. Потом отсюда она, по-моему, еще одну песню брала, сейчас не вспомню какую. Вот такая связь через книжку между Верой, любимыми нами всеми замечательными поэтами и между двумя Матвеевыми.

Была одна замечательная подруга у Веры Матвеевой - Людмила Сошинская. Это одна из талантливейших художниц, керамистка и скульптор. Вера часто бывала в ее мастерской, и мы там неоднократно встречались. Люся Сошинская сделала Верочке надгробный памятник, камень со стрекозой.

Я предлагаю собрать Верины фотографии, удачные фрагменты из наших слов о ней, видеозаписи тех, кто поет ее песни, и сделать фильм о Вере фильм и книгу. Это, к счастью, вполне сейчас возможно.

Сайт создан в системе uCoz